Михаило Лалич
СНЕГ ТAET

       Уже три недели, как Милош Анджелич покинул дом: его арестовали и увели в колашинскую тюрьму во время боль шой акции, в которой предполагалось до первого снега очистить край от «подозрительных элементов» и обеспечить успех облавы. Сейчас в доме Милоша у очага на буковом пне сидит его свояк, Михаило Анджелич, сутулый, согнувшийся, упер лоб в ствол винтовки. Винтовка заряжена, пуля в стволе, стоит толь ко зацепить пальцем курок — и грянет выстрел. Не шелохнется, словечка не выронит, но всем своим огромным усталым тело смутно, точно сквозь сон, ощущает и жадно впитывает приятное тепло, пар перекипевшей ракии и запах жженого сахара, смешанные с запахами тлеющей сосновой хвои.

Захмелел он немного от кружки горячего напитка, все чувства словно бы стали хмельными, а бодрствует только ост рая восприимчивость к запахам, усилившаяся после долгого пребывания на горном воздухе. Впервые за полгода вступил он в обжитой дом, и уже с порога поразило его обилие запахов, к которым в прежней своей домашней жизни был он почти глух.

Неподвижными печальными глазами, которые только и оста­ лись живыми на его потемневшем лице, глядит он на жену Ми лоша — Нешу, как она, стоя на коленях перед очагом, мнет и давит тесто в лохани. То нагнет лохань вправо, то вывернет влево на неровном земляном полу — от этого кажется, будто кто-то тяжелыми башмаками стучит возле двери. Женщина спешит; когда он пришел, спросила — замешивать ему ржаного или яч­менного хлеба, а он в ответ: «Ставь какой скорей поспевает, некогда ждать». У него в доме лохани были не такие мелкие и не так легко было их набок поставить — дно у них было ши­рокое и устойчивое, замешивалось и съедалось много хлеба... Потом и лохани сгорели вместе с домом, и все миновало. Пон еслось под гору, как норовистый мул!..

Снаружи ревела река, раздувшаяся после трехдневных дож­ дей и подтаявшего снега. У каждой реки свой голос, отличный от других и непохожий в разных местах по течению, а ему до­водилось слышать именно такой шум в ином месте, у иной воды. Так вот ревела Тара возле Матешева в конце января, в тот самый день, когда Шако-шофер под окнами штаба остано­вил машину с телами погибших партизан, которые из снега вы­копали. Молча остановился и ждал, что выйдет Михаило Анд желич в последний раз глянуть на сына Вою, студента-политех­ника, а Михаило тогда растворил окно и сказал: «Гони, Шако, чего ждешь. Мертвым от взглядов легче не станет». Машина со скрежетом и ревом, раздирающим сердце, рванула с места, и вскоре все стихло, шум Тары победил.

Хозяйка подняла с огня раскаленную черепицу, выложила на нее тесто, укрыла капустными листьями, а поверх них насы­пала уголья. Разделенный огонь ослабевал. И снова отдался Михаило своим мыслям: вот так же его дочка Дара укрывала хлеб листьями тогда, после пожара,— противня не было, унесли его мародеры. Видел он ее после гибели Лакича весною, когда она с пустыми, выплаканными глазами пришла его утешать… «Слы­хал о Бато?» — спросила. «Слыхал», — ответил он. «И о Бран ко?» — «И о Бранко. Остались мы с тобой вдвоем, и негоже нам расставаться». Однако расстаться пришлось. Полагали, что на час-другой, вышло навеки. Пока он тратил время на каком-то собрании, ее захватили четники в пещере под Лисьей Грядой. Хотели повесить, пожалели — расстреляли, лежит на Брезе...

Внизу за кроватью, до тех пор невидимая, скрипнула люль­ ка, закряхтел и пискнул, просыпаясь, ребенок. Женщина, по­ глощенная мытьем лохани, ногой качнула зыбку. «Ну, конечно, спать ему надо! — подумал Анджелич.— Не мешало б и мне соснуть, ждать покороче б вышло». И попытался заснуть, по вместо сна под усталыми веками будто на движущейся рваной ленте возникали какие-то краткие, никчемушные и бессвязные воспоминания, точнее, клочья воспоминаний: то вырубка в Палешском лесу и какие-то парни из Подбишчья хлещут друг друг друга чемерицей; то погибель Андрии Беланича и откос под Олень­ей Грядой, где свалился у него опанок с ноги и потерялся в снегу... Разыскивая опанок, он потерял своих. И перестал ис­кать его, лишь увидев, как четники, разбежавшиеся было после гибели Беланича, стали вновь, перекликаясь, собираться в ле­су. Он оглянулся — нету ни Панто, ни Комнена, ни Новицы, даже следов не осталось — точно улетели на крыльях... Тогда он поспешил к Ябланову долу в надежде, что они туда подойдут, и долго звал их условным сигналом, а потом охрип и замолчал. Опустилась ночь, следы потерялись — все пропало!..

Ребенок снова зашевелился, уже проснувшись, и ловко вы­сунув ручку из-под пеленки, стянул одеяльце, покрывавшее люльку. Ручка его замерла в движении, и он внимательно по­глядел на старого мужика. Вот как выглядит человек, когда обессилеет от старости и печали, когда затянет лицо серый мша­ник бороды, а землистый цвет окрасит кожу вокруг глаз,— пре­жде оп такого не видывал. Удивился младенец, задумался и проглотил слюну. Зажмурил глаза, точно не желая больше смотреть на нечто такое, а потом опять раскрыл их и вгляделся еще внимательнее. С усилием приподнял маленькую головку и несколько мгновений держал ее над подушкой.

— Иди,— решительно и вроде бы вполне осмысленно произ­ нес он.— Иди, иди!

— Хорош,— улыбнулся старик.—Выгоняет меня из дома!

— Иди, иди, иди,— зачастил ребенок, испытывая удоволь­ствие от того, что ему удалось найти столь забавную комбина­ цию звуков.

— Может, ты и прав. Так уже повелось — куда ни приду, добра не жди. Цветы после меня не растут, и даже зеленые со­сны высыхают, стоит мне их коснуться.

— Иди, иди, иди,— продолжал малыш упражнения в языке.

— Все меня гонят, вот и ты тоже. Ладно, уйду, раз ты ве­лишь,— с усилием выпрямился Михаило Анджелич.— Не удив­ляйся,— сказал он Неше.— Мы думаем, будто дети ничего не знают, а разве сами мы больше их знаем?.. Теперь вот и в сны не верят, а у меня они много раз сбывались, особенно если дур­ное снилось. Это судьба человеку знак подает, а он может его и не послушать, а потом злится и удивляется. Я вот, с тех пор как мои дети погибли, сказал себе: нечего больше судьбе у меня брать, а потом поразмыслил — нет, может она еще что-то от­нять. Жалко, если малыш пострадает из-за меня,— может, вырастет из него добрый человечек. Зайду, когда хлеб поспеет.

Он вышел в ночь, обмякшую под южным ветром, на луг, где между заплатками снега тянулись черные полосы оттаявшей земли. Над шумной долиной и сероватыми завесами гор стояло небо, выкованное из фиолетовой стали с лохмотьями облаков. Притаившись за углом дома, Анджелич прислушался и оглядел окрестность: может, есть причина у ребенка — дети с их чисто­той восприятия словно маленькие животные, словно щенята, что загодя чувствуют землетрясение... И он пошел по борозде, что­бы не оставлять следа, беззвучно ступая, невидимый, точно дух. «Может, это не только здесь,— подумал он.— Сдается, по­всюду, куда ни приду, лишний я и тяжелый, скучный человек. Да и кто я в самом деле теперь? Досадливый старикан, разва­ лина, который таскается беспричинно, и не только не может прий­ти и уйти, но сам по себе — живая тоска. Даже если смеюсь на­показ или шуткой пытаюсь оживить разговор в компании, все видят мою тоску по потерянной семье, и мучительно им от это­го. Смех мой кажется им искусственным, и борьба моя выглядит в их глазах шагом отчаяния. Должно быть, поэтому избегают они меня и бросают одного. Может, и не моя вина в том, что отделился я в Оленьей Гряде, может, они тоже искали случая от меня избавиться, чтоб беды им больше не приносил...»

Внизу, в оттаявшей долине, светился красный огонек кост­ра. Люди вокруг него не спали, доносился глухой говор и позвякиванье котелков — наверняка разливали винный отстой. По­том отделялся щллающий уголек, покачиваясь, скользил во мра­ке над черными нолями — кто-то уходил домой, освещая себе дорогу головешкой. Вон замедлил ход на мосту, в воде отразил­ся свет. Перешел на тот берег, помахивает, чтоб разгорелась по­ярче гаснущая головешка, точно подавая сигнал кому-то навер­ху, в горах, дескать, держитесь. Под котлом снова разгорелся огонь, и мужские незнакомые голоса красиво и согласно запели:

Ох ты, юность милая,

Я прошу тебя вернуться…

Он остановился: сколько ему уже не доводилось песню слы­шать... И вообще трудно представить, чтобы кто-то мог петь здесь, в сожженном и одетом в траур селе. Должно быть, чу­ жие, наверняка какой-нибудь патруль — пришли, расположи­лись, перепились. Странно только, что не поют свои четнические песни. Или наскучили им, или это только начало, а ночь длинная — свое возьмут!

Так он обогнул склон. Крутая тропинка вывела его к сто­рожке Йоки Илиной, вдовы с уже взрослыми детьми. Нерешительно постучал, ожидая, что и здесь ему дадут понять, мол, появление его не слишком приятно хозяевам. Но вышло иначе. Йока даже обрадовалась, увидев его, схватила худую руку и сжала ее своими огрубелыми мозолистыми ладонями,

— Если вы его, помогай вам господь!

О чем она?.. Привыкла говорить загадками, и всегда прихо­дятся ломать голову над смыслом ее слов. Точно училась у во­рожеи; все недоговоренные, обрывистые фразы, сплошь место­имения и двоякий смысл, то ли бранится, то ли благословляет и никак не может, чтоб не приукрасить. Все дважды перемени­лось в этой двойной войне, а она вот, по крайней мере в этом, осталась прежней.

— Рука вам озолотить бы, которые это!

— За что, Йока?

— За ту собаку бешеную, что куражилась над народом.

Должно быть, здесь чья-то чужая заслуга, Анджелич ни разу в жизни не видывал бешеной собаки, а куда там спасать народ от нее...

— И еще насыпали муки на голову,— Женщина хихикнула.

— Я знать об этом не знаю. Ты кого другого благодари.

—Полна борода муки, а кровь запеклась — так и не смогли обмыть бородищу-то, в могилу и унес с собой тесто ставить.

— Ты не об Андрии Беланиче? — догадался наконец ста­рик.— Только не знаю я, откуда мука взялась?.. Должно быть, они нашу муку нашли и унесли, а по дороге просыпали...

— Нельзя без этого,— перебила хозяйка. Спешила она вы­сказать свое и боялась позабыть мысль,— Это ему за то, что он баб по щекам хлестал, а теперь они скромные, носы повесили — нету прежней силы. И в лес не заходят, как раньше,— не по себе им... Да входи ты, чего ждешь! — И она втянула его в дом, не обращая внимания на его отговорки и отнекивания,— А как придут в село, сразу петь и палить начинают, знак подают: если есть где партизаны — пускай прячутся!.. Страх вынудил их та­ кими уважительными стать, иначе ничего б не было.

Она выслала Мило, старшего сына, покараулить. Поставила софру, принесла ужин и, не оглядываясь на гостя, принялась укладывать припасы в его большую отощавшую сумку: кусок грудинки, круг сыра, кулек картофеля.

— Собакой был этот Андрия Беланич,— сыпала она между тем, словно разговаривала сама с собой,— как уж он разорял­ся. «Вот я вас выстригу, — говорит,— позабудете у меня о том, что итальянцы делали!.. Вы,— говорит,— кормите и прячете Михаила и Комнена с их бандой, а мы их,— говорит,— вытянем

из логова...» А чтой-то у тебя на ногах? Да у тебя ж и опанков нету! Бедный ты, горемычный, ой, ой, ой,—запричитала она, скидывая с ног свою обувь.— На, обувай, не стесняйся!.. Вот ему теперь и логово, пусть повозится, пусть позабавится! А я все думала: эх, мне бы его конец увидеть за ту оплеуху! И говорила я ему всякое, и отца его поминала, а там будь что будет!.. У тебя и куртки целой нету?.. Возьми рядно, накинь, все лучше, чем вовсе ничего. Бери, бери, мы тут у печки, а вам лихо в лесу студеном...

— Так я бы пошел,— произнес Анджелич, ошеломленный и даже напуганный такой щедростью.— Если придет кто из на­ших меня искать — но я больше не надеюсь, видно, позабыли они обо мне ; списав со счетов,— скажи, что забрался я, посе­лился в той сухой пещере над Оровиной. Пусть только смотрят, потому что там две пещеры: первая, мокрая, никуда не годится, а она-то как раз и заметна,— только меня там не найти. А влево от этой первой, за кленом, другая, сухая, там моя берлога.

Он вышел — и ночь ему показалась темнее, земля под опанками мягче, а сквозь далью ослабленный шум реки в долине будто донесся звук тонкой звездное свирели. Обойдя гору, он снова увидел костер — сейчас уменьшился, чуть светит. Свер­нул к Неше за хлебом. Он был сыт, но запах теплого ячменного хлеба заставил его отрезать ломоть. Напился холодной воды у ручья, а потом отрезал и второй ломоть. «Душа, голодна,— оправдывался он,— да и рот тоже. Пускай наедаются!» — ре­ шил наконец, словно потчевал кого-то другого.

Так он добрался до пещеры над Оровиной и залег там, поло­жив голову на сумку. То ли потому, что под новым одеялом стало вдруг слишком тепло, то ли потому, что не привык он спать с полным желудком, только, не сомкнув глаз, дождался он рассвета. Лишь на мгновение уже на заре приблизился к нему сон настолько, что он и сейчас не знает, во сне ли, в памяти ли послышалось ему это детское «иди, иди, иди», как там, в доме. Он даже разозлился на неуемного крикуна: «Отсюда меня, пожалуй, не выгонишь, здесь я хозяин».

Так вот и провел он остаток ночи в раздумьях о разном, а больше всего о том, как народ раскололся и вместо одного стало их два и как этот другой, «партизанский» народ не позволяет себя уничтожить...

Едва рассвело, он вышел из пещеры. Снегу, как будто его ночь глодала, стало меньше: между грязными, почерневшими и посеревшими остатками его зияли широкие с травою и омыты­ми камешками проплешины. Луг, выгнутый крутизной, почти совсем очистился и словно бы заново зазеленел. Лоскут тумана, добравшийся сюда снизу от воды, накрыл луг и стал стелиться над ним. Четыре белобрюхие серны с бархатными воротниками,
словно вышедшие из тумана, пошли к нему. Милые,

лупоглазые, в зимней длинной и темной шерсти явились они скрасить ему этот ясный день под покосившимся небом.

— Ангелы,— произнес он, и рука сама собой потянулась к ним. На мгновение он был бы счастлив потрепать их по хол кам. Странная дрожь пробежала по спине животных, и они упорхнули, как ласточки, а луг снова стал пустынным. Анджелич встревожился: то, что спугнуло их, и ему добра не сулит. Щелкнул затвором и выпрямился, чтоб оглядеться. Кругом ти­хо, лишь по тропинке вдоль ручья идет женщина, Йока, с коса­ рем и веревкой в руках, словно бы за дровами.

— Есть новости,— сказал он себе и пошел ей навстречу. Еще издалека она принялась подавать ему знаки, а когда они сблизились, задыхаясь, с трудом произнесла:

— Наверх... наверх лезь... Там Раде Милутинов с патрулем у Станиной хаты... Беги, чего ждешь!

— А вот и не побегу, хотя бы два патруля было!

— Он послал Велько в город, наверняка за войском.

— А вот и пускай, некуда мне отсюда идти. Вверху — снег,
а внизу — итальянцы.

— Куда же ты, убогий? — И глаза ее наполнились слезой: вчера вечером она не заметила, как он сдал, истаял, только голос да скелет от него остались, да еще глаза его, окруженные темной, землистой кожей.

— Подерусь с ними.— Он отвернулся, избегая ее взгляда.— Спасибо, что сказала.— И пошел выбирать место.

Камни и кустарник у входа в пещеру не годились: здесь те тоже могли бы укрыться, а поскольку их много, долго не про­ держаться. По пашне он прошел до Брегова и с беззаботностью человека, который решился погибнуть, зашагал серединой луга. Густой куст с желтыми листьями на самой прогалине вдруг приглянулся ему; хорошее место, потому что ничуть не похоже на укрытие: никому в голову не придет, будто здесь может пря­ таться преследуемый человек, когда кругом густые леса. Кроме того, и подходы к нему со всех сторон открыты, никто не сумеет подойти незамеченным. Он забрался в куст и из камня, наки­ данного здесь, сложил бруствер и принялся ждать.

Сон, не приходивший ночью, смыкал веки. Чтоб обмануть его, он вытащил из сумки еду, но тут же и убедился, что есть не хотелось. Тогда он стал думать, что вот в таких положениях рядом нужен товарищ — чтоб оберегать от дремоты и следить за движением на той стороне. Только ему надобен товарищ, ка­ких мало: человек в годах, который легко не отступит, не убе­жит и не оставит его, как оставили те, на Оленьей Гряде. Ну­ жен ему кто-то вроде... вроде — и он стал подбирать…

— Вроде Мията Лакичевича! - вслух сказал он, хлопнув ладонью по прикладу.

День уходил, и покосившееся солнце бродило по небу, обса­ женному, словно кустами, мелкими облаками. С Тодоровой Страны и от Брегова, справа и слева от его засады, донеслись овечьи колокольца и возгласы пастухов. Тени облаков скользи­ли над неровными кучами подтаявшего снега, возле которых паслись овцы с грязной шерстью.

Он вновь погрузился в мечты о том, что бы могли сделать они вдвоем с Миятом, если б довелось им встретиться: они вста­ли бы спинами друг к дружке, каждый глядел бы и целился прямо перед собой, целый день могли б отбиваться...

Он представил себе десяток заманчивых картин их совмест­ного и удачного боя, а потом в его вялые мысли проник луч на­ дежды: это могло бы осуществиться!.. Вот день проходит, напа­ дения, видно, не будет. За ночь можно было б перейти Тару, если не поставят караул на мосту. А на том берегу уж иначе, полегче — как-нибудь он свяжется с Морачей...

Борясь со сном, мысленно до самых сумерек прослеживал он свой путь. Вечером пошел через Дрпе, далеко обходя Колашин. На постах его учуяли собаки и подняли шум. Стрельба и погоня загнали его в обширный лес Таировину, из которого он едва выбрался. Он устал, то и дело присаживался передохнуть и вставал, чтоб не одолел сон. На итальянском мосту, возле Езерца, влопался: на том берегу стоял часовой в черном плаще и глядел прямо на него. Он взялся за винтовку, готовый стрелять при первой же попытке часового его остановить. Медленным шагом, словно в этом не было ничего особенного, дошел до се­ редины. И заспешил — больше не мог выдержать. Часовой сло­ вно заснул стоя — стоит и молчит!.. Анджелич подбежал к не­му, замахнулся винтовкой — и ствол ткнулся в обгорелый пень. Только тут припомнил, что этот «черный плащ» стоит здесь с прошлого года, когда партизаны, как раз под его командой, пы­ тались поджечь мост и когда его отбили часовые.

Он прислонился к пню и перевел дух, потом поспешил к склонам над селом. Заря заставляла его торопиться, а усталость мешала, цеплялась то за одну, то за другую ногу. Постучал в двери сторожки Радовича.

— Знаешь ли что о ребятах? — спросил перепуганную старуху, смотревшую на него как на привидение.

— Это ты, Михаило Анджелич, господи помилуй! — Она словно не верила своим глазам.

— Раз узнала, значит, я! Чего смотришь и стоишь столбом?

— Да как не стоять?.. Тут ведь слух прошел, будто тебя больше нету...

— Лучше было б, если бы меня вовсе не было. Ты мне скажи лучше, как связаться с твоими сыновьями, если ты сама

знаешь, где они. Осточертело одному. Не могу больше один! — Я отведу тебя к ним,— сказала женщина.

Она шла быстро, а он не мог ее догнать, ковылял следом и отставал. Дорога попалась крутая, грязная, через какие-то овраги, полные снега, черного от опавших листьев под буками. Потом заросль вдруг сгустилась, и женщина нагнулась

Что-то шептала, размахивала руками, с черной землей разговаривала. Поднялась покрытая листьями ветка, отвалилась крышка из прутьев, и из земли появилось потемневшее, осунувшееся бородатое лицо Четко Радовича.

— Значит, ты жив,— сказал он.— Нагибайся, нагибайся, здесь низко, смотри головой не ударься. А мы думали, тебе конец.— И потянул его в узкую подземную тьму землянки.

— Мият, что ли? — послышался из темноты голос Драгое.— Мият, что ль, пришел? Знал я...—Анджелич почувство­ вал на своих щеках горячие поцелуи.— Как ты сдал...

— Ты с ума сошел, Драгое, честное слово,— прошипел Чет­ко.— Откуда Мияту быть?.. Не выходят мертвые из земли, брось ты об этом думать!

Драгое снял руки с плеч Анджелича, а старик, словно ноги вдруг отказались ему служить, опустился на землю.

— А я шел к Мияту,— сказал он.— Как же я теперь снова один буду?..

— Как будешь, так будешь,— ответил Четко тем же свар­ливым голосом.— Как мы! Не будешь один, будешь с нами до самого Судного дня! Хочешь крахмалу глотнуть? Есть он у нас, и еще добудем, не жалей, держи...

Анджелич молча отодвинул горшок с кашицей и вздохнул. Наступила тишина, в которой слышался тихий и непрерывный •шепот земли, леса или кто знает -чего еще.

— Звук какой-то, или мне почудилось? — спросил он.
— Звук? Это снег тает!.. Через день-два ничего от него не останется, пока другой не ляжет.